Тогда там ещё цвели они. Была большая круглая клумба, за ней плохо ухаживали, все цветы были в хаотичном порядке и один выше другого. Но всё равно они были прекрасны. Они. Анютины глазки. Правда, тогда они мне совсем не нравились. Они казались мне уродскими, это как испорченные фиалки, словно один злой художник испортил их. А потом они мне стали напоминать бабочек, их я тоже не любила, особенно чёрных и коричневых. У моих анютиных глазок была такая же бархатная кожа, я любила к ним прикасаться.
В пансионе, где я училась, был заброшенный сад, он разделял женский пансион с мужским. Мы редко видели мальчиков, сад был запущен и атакован разросшимися кустарниками волчих ягод. Но иногда они сами находили нас, эти мальчишки. Они пробирались сквозь густые заросли, и ошипованные и грязные оказывались на нашей территории. Один раз я столкнулась с таким, мне было лет двенадцать. Во дворе никого не было, как назло. Мы оказались друг напротив друга. Я чистая накрахмаленная девчонка, и он взъерошенный потрёпанный мальчишка. Наши детские взгляды пересеклись на мгновенье, и больше никогда не сходились. Что-то стало другим. Я опустила глаза и больше не поднимала их. А мальчишка побеждёно вскрикнул и рванулся куда-то. Позже он оказался за моей спиной, и десяти секунд не прошло. Проворным движением руки мальчишка запихнул мне что-то за воротник. Я скривилась от отвращения, подумала, что это какое-нибудь противное насекомое у меня за воротником. А мальчишки уже и след простыл, только волчьи ягоды в саду качались как новогодние игрушки. Анютины глазки, вот, что было у меня за воротником.
Я больше не видела этого мальчишку. Он так и остался для меня навсегда в мужском пансионе. Но каждый раз, когда мне дарили поздравительные открытки с анютиными глазками, я вспоминала о нём. А мне почему-то всегда дарили именно такие открытки.
На уроках английского, этот цвет давался мне с трудом. Одно время я его даже ненавидела за это. Я почему-то всегда путала его с чёрным. Слово "Блэк" у меня больше ассоциировалось с белым. Оно прямо кричало мне о своей белизне. Слово "Уайт" было непохоже на чёрный, но и на белый оно тоже не походило. "Уайт" я больше бы отнесла к жёлтому. Но как это всё можно было объяснить моему учителю?! Он считал, что я издевалась над ним и над всем английским языком. Только в моих домашних работах можно было встретить невест в ослепительно чёрных платьях и противно тёплое чёрное молоко. Воздушные чёрные облака всегда оказывались предметом его насмешек. Он всегда спрашивал меня, почему люди в моих сочинениях так радовались этим воздушным чёрным облакам. А я не могла ничего с этим поделать, подсказки на полях моих тетрадей не помогали. Я упорно писала про белое чёрными словами.
Но потом всё как-то встало на свои места. Я больше не путала чёрное с белым.
Вэнди - девочка из книжки, Вэнди - моя маленькая мечта. Она так и осталась там - в книжке без обложки. Я даже не знаю, знала ли я когда-то, как называлась та книжка. Потом, через несколько лет, я пыталась её найти, но видимо она где-то затерялась за это время, или её кто-то выбросил. Это печально, но, наверное, так оно и должно быть. Не думаю, что я очень обрадовалась бы, найдя её тогда. Я думаю, детские впечатления сильнее; скорее всего, я разочаровалась бы в ней, в моей Вэнди.
У Вэнди, у той моей Вэнди, было фиолетовое платье с белым воротником и разноцветные чулки в полоску. Волосы её были убраны в два хвоста; один был с красной лентой, а другой - с зелёной. У неё были каштановые волосы. Они отливали золотом на солнце. Моя Вэнди любила качаться на качелях. Она мечтала сделать полный оборот. Как Луна вокруг Солнца.
У Вэнди была любимая игрушка, розовый заяц; она повсюду его таскала за собой. Его звали Стефан, и он любил играть в чаепитие. Вэнди сама его выбрала, на свой день рождения. Помню, как я удивлялась его расцветке. Я бы никогда не выбрала себе розового зайца. Зайцы же не бывают розового цвета. Вэнди была забавным ребёнком.
Что стало потом с Вэнди, я не знаю; книжка была старая, половины страниц не было. Вэнди так и осталась Вэнди, маленькой девочкой с двумя смешными хвостами.
Я была там однажды, со своим любовником. Окна гостиницы выходили на стройку; что-то строили, там, за окном, я не знаю, какое-то новое здание, может ещё одну гостиницу; я больше не бывала в том районе. Внутри было красиво: всё так аккуратно и в одном цвете, кажется, в бежевом; только одеяло и торшеры по обе стороны кровати были в красном, они очень выделялись на фоне всего остального. И чёрно-белая картина. Зимний пейзаж.
Мы договорились встретиться там в половине четвёртого. На улице было ещё светло; было странно в это время находится в гостинице, все постояльцы были заняты в это время, никого там не было, только мы. Он нашёл для меня время, назначил место. Я пришла в срок.
Потом я представляла его мальчишкой, уже после того, как мы расстались. В каждом мальчишке, проходящем, пробегающем мимо меня, я видела его, думала, что это он, много лет назад. Что это было? Бессознательное желание иметь от него детей? Там, в гостинице, мы не смогли это сделать.
Там, в гостинице, было светло и шумно за окном. Даже говорить не хотелось. Я сидела на кресле, он на краю кровати. Нужно было что-то говорить, но всё уже было давно сказано, или не сказано было ничего никогда. Молчать не было неловко, неловкой была вся эта обстановка и ситуация. Эта картина над кроватью с зимним пейзажем в летний зной.
Это было в июне, в обычный летний день. Ничего особенного. Только кто-то пролил на белую скатерть вино, и прикрыл пятно цветами. Мы: я, моя бабушка и мой брат сидели на веранде, молча. Было странно ждать каких-то вестей. Мы ничего не знали, как и миллионы других людей. Я не помню числа этого дня, даже не могу сказать, что это было: середина или начало июня. Да и сам июнь часто стирался из моей памяти; в одно время у меня всегда было в году одиннадцать месяцев, за маем сразу шёл июль.
Я никогда не произносила это вслух, а мой брат и вовсе не хотел в это верить, ему было сложнее. Он боролся с самим собой, с жизнью, с правдой, с действительностью. А я только закрывала на это глаза. Выбрасывала ненужные воспоминания из памяти. После этого дня мы с ним не общались; каждый из нас врал себе, и чтобы не замечать несоответствия, мы не общались. Мы не вычеркнули друг друга из жизни, просто был такой период, он должен был быть.
Этот же день и вправду был обычным, таким, как все предыдущие и последующие.
У моего отца был друг, естествоиспытатель. Они дружили со школьных лет. Он помогал моему отцу разрабатывать новые механизмы, чтобы его механические птички и пауки были как настоящие. Он часто бывал у нас дома, иногда даже ночевал в комнате моего брата. Я не любила его. Для меня было мучением видеться с ним.
Николай Константинович, так его звали. Я ненавидела его имя. Я не могла без ошибок произносить его отчество, всё обрывалась на Николае... Все смеялись надо мной, говорили, что я в него влюбилась, предлагали мне шутя называть его Коленькой. А я запиралась в своей комнате, когда он приходил.
Он выглядел моложе моего отца, вот так ирония. Он не был женат, и детей у него не было. Он часто говорил при всех, что хотел бы иметь такую дочку, как я, и что он завидует моему отцу. Он был красивым, не милым, а именно красивым, с правильными чертами лица; такая правильная холодная красота, но по большей части такая красота всегда отталкивает, что-то есть в ней пугающее. Я, правда, не любила его.
Я не выговаривала в детстве букву "Л", и поэтому называла своего брата "Ёшкой". А он всё смеялся, спрашивал меня: "это ты мне?"; я злилась на него, ведь знала, что он это нарочно не понимает меня. Я его очень сильно любила, его даже сильнее, чем отца.
Он был не намного меня старше. В детстве я всем подряд говорила, что когда вырасту, выйду за него замуж; все смеялись, что только не услышишь от ребёнка. Но уже потом, будучи подростком, эта мысль причиняла мне не мало боли. Я любила его не совсем сестринской любовью.
Как я была рада, когда он уехал. Только через год после этого я перестала видеть с ним сны.
Однажды мы всей семьёй были в гостях у Николая Константиновича. Он сам пригласил нас отметить его очередное научное открытие. Я впервые была у него дома, мне было семнадцать лет. У него был спокойный дом, такой молчащий что-ли, больше напоминающий гостиничный номер, только со своей особой пленящей атмосферой. Я никогда раньше не была в домах одиноких мужчин, мне было интересно.
Все собирались в его гостиной, помогали накрывать на стол, шумно что-то обсуждали, мой отец громко и раскатисто смеялся. А я бродила по его дому, рассматривая всё подряд. Дверь в одну из комнат, в самом конце дома, была приоткрыта, я незаметно проскользнула туда. Там было полутемно, только из-за закрытых тёмно-зелёных тяжёлых штор проглядывал свет, он бился об стену напротив. Первым моим желанием было как можно скорее оттуда уйти; я поняла, что это была его спальня. Я бы ушла, но что-то смутно блестящее, оставленное на зеркале, привлекло меня, и я осталась, хоть и слышала глухо и издалека как меня звали к столу.
Нить жемчуга, вот что это было. Я сорвала её с зеркала, хотела выбросить, но его рука меня остановила. Николай Константинович разжал мои пальцы, нить порвалась и жемчуг рассыпался. "Ну что ты" - произнёс он с жалостью. "Я всё соберу" - зачем то сказала я. "Нет. Идите, Вас там все заждались" - сказал он улыбнувшись, и поцеловав меня в лоб, подтолкнул к двери.
Я успела тогда собрать несколько жемчужин, они до сих пор у меня лежат где-то в шкатулке. Пять или шесть.
Папе подарили новый стол, ещё горячий от долгого стояния на солнце, только из мастерской, не покрытый лаком. Папа очень радуется, зазывает нас посмотреть на обновку, кричит нам с улицы: "Дети, давайте занесём его в дом!". Мы бежим со всех ног, обгоняя друг друга. Моему брату так важно обогнать меня, он кричит на весь двор: "Кто быстрее!". Я знаю, что могу обогнать его, и он это знает, он хочет, чтобы я бежала изо всех сил. А я и бегу, всё оглядываясь на него, дыша изо всех сил, а потом спотыкаюсь о тяжёлый камень, и падаю. Он смеётся, он специально это делает, чтобы я не плакала.
Папа теряет терпение, мы так долго к нему бежим, он возмущается как ребёнок: "Ну что там у вас!". Я отряхнувшись, поднимаюсь с ушибленных коленок, и на мгновенье оглянувшись на брата, добегаю первой до отца. Я довольная собой, показываю брату язык, а он лишь побеждёно смеётся.
Я обиженная такой реакцией брата на мою победу, собрав всю свою силу и злость вместе, хватаюсь за ножку нового стола и тащу её к дому. Дубовый стол не двигается с места, я только получаю занозу за свою решимость. Мне очень больно, но я прячу свою боль, отворачиваюсь от отца, когда он подходит ко мне посмотреть что случилось; не хочу, чтобы он видел мои слёзы, и особенно брат. Я убегаю в дом.
В доме я прячусь на чердаке, там мой любимый стул, я взбираюсь на него и падаю. Тут я уж даю волю своим слезам, мне очень обидно, даже стул меня подводит. Немного успокоившись, я снова залезаю на него, но уже поосторожнее. Проходит некоторое время и появляется мой брат. Он подходит ко мне, смотрит на меня уже без улыбки, просит показать ему мои руки; я прячу их, не хочу, чтобы он видел мой опухший палец. Спрашивает: "Больно?", я не отвечаю. "Это всего лишь заноза, не бойся. Я её вытащу" - говорит мой брат. Я сдаюсь и показываю ему свой палец. Он вытаскивает занозу.
Мой брат не выговаривал в детстве букву "Р". Он очень стыдился этого, старался обходить все слова с этой буквой; пожалуй только из-за этого он выучил так много новых слов. Никто и не догадывался, что он её не выговаривает. Что это за жизнь была без буквы "Р"? Он очень переживал из-за этого. Он не мог называть меня по имени. А я разрешила ему называть меня "Итой". Ита была даже красивее Риты; мне нравилось, когда он так меня называл.
А потом его разоблачили. Был мой день рождения. Мне исполнялось десять лет, а может быть и меньше, я не помню. Все гости уже собрались и ждали меня, а я была в своей комнате, не могла справиться с колготками. И один из папиных друзей, очень нетерпеливый, попросил моего брата позвать меня. И мой брат по привычке назвал меня "Итой". Все по-началу недоумевали, переглядывались друг с другом, переспрашивали соседей, не послышалось ли им. А мой брат, не замечая подвоха, всё звал и звал меня "Итой". Он не понимал, он думал, что все смеются над тем, как долго я не иду. А потом он понял.
Это было самое неловкое моё день рождения. Я очень грустила на нём, потому что на нём не было моего брата. Весь вечер все только и говорили об этой дурацкой букве "Р".
Это был день до отъезда моего брата. В доме царило всеобщее воодушевление, в доме было много гостей, все хотели проводить моего брата, все отмечали его будущую поездку. На столе стояли нарезанный крупно арбуз и лиловое мороженое в большой креманке. Была середина лета, самый зной. А мне казались кислыми эти угощения, я до сих пор не люблю арбузы и мороженое, их кислый противный вкус.
Я не принимала ни в чём участия в тот день, ссылаясь на усталость и головную боль. Я вежливо извинилась перед гостями и ушла к себе. Отец, почуяв неладное, последовал за мной, чтобы отчитать меня, он знал, что я притворяюсь. "Рита, но он же твой брат. Тебя для него нет роднее. Не порть ему праздник" - сказал мне отец, он и вправду думал, что это только мои капризы, что это я специально.
Но я не послушалась отца, так и просидела весь вечер у себя. Я не могла даже пойти пожелать спокойной ночи Алексею. Я никогда его так не называла, это имя было табу для меня. "Алексей" для меня означало взросление, а я не могла принять его. Только в тот вечер я впервые назвала его так. Он сам меня заставил.
Мой брат пришёл ко мне, когда уже все разошлись, он пришёл ко мне в комнату с виноватой улыбкой и с чем-то за спиной. Я сделала вид, что не удивлена. Как же глупо тогда я себя вела. За спиной мой брат прятал большую фарфоровую куклу с каштановыми локонами. Он пришёл, чтобы подарить её мне. "Але-к-сей, - произнесла я по слогам, мне сложно было выговаривать его имя, - Я уже большая девочка, чтобы играть в куклы". Я хотела обидеть его. Я нарочно пренебрежительно положила её подальше от себя, на подоконник. Мой брат не обиделся на меня, он подошёл ко мне, и назвав меня Итой, поцеловал меня в лоб.
Каждая вторая папина механическая кукла была похожа на неё. Как ему не надоедало делать одних и тех же кукол с одним и тем же выражением лица. Полуоткрытый маленький рот и смеющиеся широко открытые детские глаза; ему нравилось видеть её именно такой; полуребёнок с дикими повадками, так он говорил о ней. А она была всего лишь на год меня старше. Я знала её мало, она не была моей школьной подругой. Она появилась как-то внезапно, на каком-то празднике. Отец был от неё в восторге; не знаю, что он в ней нашёл, она была глупа и не очень красива.
Кристина была дочерью пекаря, и от неё всегда пахло корицей. Я не любила её. Однажды я ей сказала всё, что я о ней думаю. Она не рассердилась. Она вышла из комнаты, а потом вернулась, и с дрожью в голосе произнесла: "Рита, Ваш отец... Пётр Алексеевич... Он хороший, Вы не думайте... Это я плохая".
После всего этого Кристина больше не была у нас дома. Никто о ней не вспоминал, как будто её никогда и не было. Только я потом уже злилась не на неё, а на отца.
Так странно, что я не могу ничего вспомнить кроме этого самого леденца, даже времени года. Ничего не помню. Почему так? Почему фон, обстановка того дня напрочь стёрлись из моей памяти, я всегда всё запоминаю до мельчайших подробностей. А тут только этот леденец и его открытое детское лицо, которое больше никогда не было таким.
В тот стёртый день я впервые его увидела, где-то на улице. Я бы и не заметила его, если бы не леденец. Он уронил его на моё платье. Кто-то нечаянно толкнул его, и красный петушок на палочке сорвался из его рук. Я бы и не заметила этого, если бы он меня не окликнул. Я обернулась, и увидела его. Его лицо показалось мне очень знакомым, хотя я могла с уверенностью сказать, что раньше я его никогда не видела; такое странное ощущение, какое-то дежавю наоборот.
Потом мне всё казалось, что я очень долго тогда на него смотрела, было немного неловко это вспоминать. Тогда он виновато улыбнулся мне, и в каком-то полусне протянул мне отодранный от подола моего платья леденец. Я растерянно взяла его в руки, и так и шла с ним до самого дома. Только у дома я его выкинула.
Мы тогда так и не познакомились; только через год мы снова случайно встретились. Я его сразу узнала.
Это случилось весной. Была ранняя весна; всё быстро, ещё в марте, растаяло. Была такая цветущая, ранняя весна, такая атакующая, стремительная. Я её надолго запомнила. В ту весну было много событий.
В ту весну мой отец пришёл радостный и счастливый; в ту весну его друг наконец-то женился. Свадьба была назначена на май.
За неделю до предстоящего события, мой отец попросил меня отправить Николаю Константиновичу и его будущей жене цветы; любые, на мой вкус. Я пошла к цветочнице, которая жила недалеко от нас, она была англичанкой и очень хорошо разбиралась в цветах; у неё можно было найти любые цветы, какие только существуют на свете. Мне понравились белые мальвы, они были просты и ненавязчивы; такие ничего не значащие цветы, такие молчащие и строгие, ни о чём не говорящие. Мне не хотелось намекать на что-то цветами.
Я заказала одну большую корзину этих цветов. Англичанка, удовлетворённая моим выбором, попросила меня записать ей адрес и, так на всякий случай, наименование цветов. Я и записала, по-английски.
Большого скандала не было, мой отец сумел загладить это происшествие; со стороны это выглядело нелепой ошибкой. Но Николай Константинович всё-таки отменил свадьбу. Он знал, что это я посылала цветы. Но это ведь и вправду было ошибкой.
