"Кто она была? Вы её любили?" - спросила я его, когда между нами повисла недолгая пауза. Не знаю, зачем я тогда спросила об этом; прошло немало времени после того события, никто и не вспоминал больше о нём. Николай Константинович никогда ничего не говорил мне о тех цветах; хотя мой отец несколько раз просил меня извиниться перед ним. Я хотела это сделать, но не могла.
Николай Константинович не ответил на мой вопрос. Мы сидели на террасе, и ветер холодил мои ступни. Никого не было. Все ушли. Я ожидающе молчала. Николай Константинович тронул мою руку, я улыбнулась ему. Он погладил меня по голове, и поцеловал.
"Простите меня" - прошептала я ему. "Не за что" - ответил он. Это было сказано строго, отрывисто и холодно. Это была обида, но не на тот мой проступок, а на что-то другое; я тогда не понимала, на что. Он сразу как-то отдалился от меня.
"Простите меня" - сказала я снова; мне необходимо было тогда, чтобы он простил меня. Я даже уже не понимала, за что я просила прощения. Я хотела говорить ему что-то другое, но почему-то говорила именно это.
"Маргарита, Вы не виноваты, перестаньте" - говорил он мне, а я уже билась в истерике. Его спокойствие выводило меня из себя; я хотела, чтобы он меня ударил, или признался мне в любви.
Больше Николай Константинович не приходил к нам домой. Я видела его несколько раз в городе, но каждый раз проходила мимо. Не знаю, замечал ли он меня.
Оно такое маленькое сейчас, тоненькое; на изнаночной стороне две дырки. В детстве я его не любила; всё просила, чтобы мне дали то цветочное одеяло из спальни родителей с ужасными белыми бабочками. Бабушкино одеяло из лоскутков казалось мне слишком детским и глупым. Хотя мне всегда нравилось разглядывать рисунки на нём; все лоскутки были разные, непохожие друг на друга. Я перескакивала взглядом с одного лоскутка на другой, когда не могла долго заснуть. На одном лоскутке был изображён олень, гордый и величественный, он шёл себе куда-то в ночь, один и под жёлтой луной. Я называла его "Царь-Олень", у него рога были похожи на корону. На другом лоскутке были розы очень насыщенного красного цвета, я могла ощутить их запах, приторно сладкий, как сахарный песок. Не понимаю, откуда я могла знать, как они пахнут, но я на самом деле это чувствовала.
Ещё там были белые снежинки на красном фоне; наверное этот лоскуток был мешком Деда Мороза. Я никогда не любила зиму; не знаю, почему. Там много чего было, на этом одеяле. Жирафы, тигры, слоны. Целый мир для маленького ребёнка. Чего только там не было. Даже паровоз был; я каждую ночь представляла себе, куда я на нём поеду. Почему-то чаще мне всего хотелось в Африку; я услышала от кого-то это название, и по-своему представляла, что это за место. Я думала, что Африка - это страна, как Англия или Италия, и там живут африйцы, и они очень гостеприимны и всех угощают конфетами. Мне очень хотелось туда попасть.
А сейчас мне больше всего хотелось бы засыпать под этим одеялом, и мечтать о чём-то несбыточном. И не думать о том, о чём я сейчас не могу не думать. Если бы все одеяла из детства были волшебными...
Шляпница заболела, а я прошла такой большой путь до неё, мне не хотелось так просто возвращаться обратно. Я немного свернула с главной улицы, туда, где меньше всего было людей; я устала и мне нужно было пройтись в тишине. Я чего-то боялась в последнее время, мне часто требовалось побыть с собой наедине.
За углом было кафе, непримечательное; можно было легко пройти мимо него. На выцветшей грязно-розовой вывеске значилось невинно-детское "Мари". Пожалуй, только из-за названия, я осмелилась туда войти. Внутри было накурено и туманно. Я присела за ближайший столик, уже раздумывая, как быстрее и повежливее оттуда уйти. Мне не было неуютно там, но это только подталкивало меня оттуда сбежать. Я сидела скованно, стараясь не смотреть по сторонам. На маленькую сцену с порванным занавесом и плохо освещённую вышел пианист, он был весел и немного пьян. Он, не приветствуя слушателей, сел за свой инструмент и начал играть. Играл он нарочно плохо, это была издёвка с его стороны. Мне не нравилось, как он играл.
Когда представление окончилось, а по-другому это нельзя было назвать, молодой пианист сошёл со сцены и с наглой улыбкой присел за один из столиков. Когда он подошёл поближе, я его узнала; это был тот самый молодой человек, обронивший леденец. Он меня тоже заметил, и сконфуженно улыбнулся, опустив глаза. В тот момент я могла простить ему всё на свете, и всё заранее ему уже простила.
Когда я уходила, позади меня раздавался шум падающих стульев; это он срывался с места, чтобы догнать меня.
Тогда я почему-то побежала, но этим только ускорила наше знакомство. Я боялась оказаться с ним наедине, я была слишком бессильна перед ним, он имел надо мной власть, которую я не могла опровергнуть. Не знаю, что заставляло меня робеть перед ним; он был моим ровесником, но казался младше меня. Его сложно было представить страстным любовником, настолько он был юн и не смышлён; но когда я его видела, земля уходила из под моих ног, я чуть ли не падала в обморок.
Тогда я упала на мощёную мостовую, споткнувшись о бордюр. Из-за своего падения я недалеко убежала от него. Он добежал до меня, и помог мне подняться. Была разбита коленка, я это чувствовала; боль была не сильной, но сквозь платье сочилась кровь, и это пугало. Было неловко ступать. Он, испугавшись за меня, посадил меня обратно на мостовую. "Это всего лишь небольшая ссадина, не бойся. Сейчас мы её перевяжем, и всё будет хорошо" - сказал он, и осторожно задрал подол моего платья. Я отвернулась, чтобы не смотреть на свою разбитую коленку; но больше всего я боялась смотреть на него. Я не видела, как он перевязывал мне коленку, даже не чувствовала этого, так он это делал осторожно, почти не касаясь меня. Я молчала, не знала, что говорить. А он, воспользовавшись моим молчанием, стал исступлённо гладить то, что было выше моих колен. Но это длилось недолго; я даже не уверена, было ли это на самом деле. Всё было как во сне.
Он, бледный от смущения и страха, поднялся с мостовой и представился мне, как будто это был самый подходящий момент. "Дмитрий Белов" - отчеканил он, стуча зубами и дрожа. "Рита" - произнесла я не громко, не поднимая глаз и не вставая с мостовой.
Он проводил меня тогда до дома. Мы шли молча, едва касаясь друг друга.
Я старалась не думать о нём, изо всех сил забивала себе голову чем-то другим, но итог всех этих усилий был один и тот же, - я думала о нём. Я тогда на неделю уехала из города, чтобы всё забыть, хоть на какое-то время. А потом, когда вернулась, испугалась, что забыла всё: его лицо, ту улочку, с которой я тогда свернула. Я не долго думая, не разбирая чемодана и не переодевшись, рванула к нему. Как я радовалась, когда нашла то кафе, вы себе представить не можете. Я никогда так не радовалась.
Я зашла внутрь с трепетом и восторгом. Всё теперь воспринималось по-другому, всё было очень знакомым и родным. Мой столик был занят. Я села за другой, который был поближе к сцене. Дмитрий, не замечая меня, продолжал играть. Он был сосредоточен и молчалив; он играл так, как будто бы и не играл вовсе, или играл не он. Он был не здесь. Я преданно на него смотрела, ожидая и боясь того, что он меня заметит.
Когда он меня заметил, а заметил он меня тогда, когда закончил играть, я улыбнулась ему, а он, отвернувшись от меня, оглушительно громко захлопнул крышку пианино, и уронив стул, ушёл со сцены. Я не знаю, уронил ли он стул специально; тогда мне казалось, что он просто его не заметил или забыл о его существовании. Я испугалась, и не осмелилась пойти за ним.
"Дмитрий Белов, ещё одна такая выходка, и я не заплачу Вам ни гроша. Немедленно же вернитесь, и продолжите игру" - не вытерпев, закричал ему в спину владелец кафе, коренастый мужчина лет пятидесяти. Только потом я узнала, что это был его отец, неудачливый пианист в прошлом. Я поспешила уйти, у меня было неспокойно на душе; я ничего не понимала, и чувствовала себя виноватой.
Трости из разного дерева, с разными наконечниками, сгорбленные, как старухи, и прямые, как кол. Трости, чтобы опираться на землю; трости, чтобы грозить кому-то; трости, чтобы было с кем идти, когда не с кем идти. Трости как наказание, трости как укор. Они были самым частым гостем в моих снах. Они то извивались, как змеи, то превращались в лес. Голый лес из одних тростей; не пойму, почему меня это так удивляло, они ведь и вправду были когда-то лесом. А я бежала сквозь этот лес, а трости позади меня со стуком падали. Нужно было идти, а не бежать.
Помню один сон, он мне запомнился особенно. Кто-то невидимый с тростью в руке, грозил мне ею. Он больно тыкал тростью мне в грудь и говорил: "Ты, Ррита...", специально растягивая в моём имени букву "Р". Он говорил это так долго и уверенно, но я всё равно не могла понять, в чём я виновата; хотя я верила в это. Это меня терзало. Угрызения совести, не основанные не на чём. Или основанные на чём-то таком постыдном, в чём я не могла себе признаться.
Помню, когда я мысленно признала свою вину, он убрал свою трость, а я оказалась раздетой среди большой белой комнаты, в которой никого не было, кроме меня.
Она не жила с нами; у неё был любовник, которого она содержала, он был младше её на десять лет. Она жила у него, на съёмной квартире; она не могла себе позволить слишком многое. Отец её обеспечивал самым необходимым, а она с любовником жила на эти деньги. Она была легкомысленна и порочна, все так говорили. Отец не любил вспоминать о ней. Я её почти не помню. Из воспоминаний только розовое платье, которое она мне подарила, и её смеющийся звонкий голос, её: "Рита, это так чудесно!". Она так любила всем восхищаться.
Я никогда не держала на неё обиду, я не умела на неё обижаться; я злилась на кого угодно, на отца, на брата, но только не на неё. Она была для меня чем-то вроде сказочного персонажа; я плохо знала её, но любила её. Я знала, что она существует, и что она моя мама, и этого мне было достаточно.
Она умерла, отравившись вином. Никто не знал, что произошло; её любовник уехал после этого, я его никогда не видела. Мне было лет пятнадцать или семнадцать. Ничего не изменилось в моей жизни, только один день врезался в неё со своим: "Мне очень жаль. Примите мои соболезнования"; самые глупые слова, которые мне приходилось слышать в своей жизни. Я никогда не смогла бы их произнести.
Дмитрий кинул в меня фиалку, когда уходил; у моего дома их много росло. Он сорвал одну из них, и скомкав её как бумагу, кинул в меня. Он ничего не сказал мне, только его глаза и этот детский поступок говорили о многом. Это чувство было сильнее обиды. Это чувство, когда твои чувства топчут, а ты безоружен, и только и можешь, что молча уйти. Я не хотела тогда его обидеть, я сама была обижена на него; я испытала то же самое, признав своё поражение, прибежав тогда к нему в кафе. Как я тогда злилась на себя, что позволила себе так унизиться. Было больно проигрывать своим чувствам, и я решила для себя, больше их не проявлять. Когда он пришёл ко мне, побеждённый и молящий о пощаде, признающий свою привязанность ко мне, я ликовала, но молила себя как только могла ни коим образом не выдать себя. У меня тогда это получилось. Мне кажется, он поверил в мою игру.
"Рита, - сказал он мне, когда пришёл, - Я очень сердился на Вас, когда Вы не приходили, а ещё сильнее я сердился на себя; я думал, что тогда обидел Вас. Я ненавидел себя, и ждал Вас, каждый день. А потом, когда Вы пришли, я рассердился на Вас ещё больше; не знаю, почему. Мне было стыдно за себя. Простите меня, Рита". Я долго молчала, не зная, что ответить. Моё тихое "Это глупо" вырвалось из меня с большим трудом и уже убитым, без каких-либо эмоций.
Потом я очень сильно мучилась от этого; я хотела его. Я напрочь рассорилась со своим рассудком и здравым смыслом, я уже не признавала никакие правила и нормы поведения. Я страдала по нему.
Тем летом фиалки у моего дома очень быстро завяли, как я не пыталась их спасти. Было грустно смотреть на них.
Была такая песенка, про Хлою. Нас заставляли её заучивать на уроке английского. Самая дурацкая песенка, какую можно было встретить. Когда учитель заставлял нас всем классом её петь, я пряталась за учебником и не пела её; потом он это заметил и заставил меня одну исполнить её перед всем классом. Я не выдержала такого давления, и сбежала с урока, так её и не исполнив. Меня из-за этого наказали и оставили после уроков.
Учитель английского так и не отстал от меня, он всё-таки заставил меня её спеть, там, в пустом классе, только для него. Я пела эту песенку, глотая слёзы и задыхаясь от унижения. Я пела: "Все знают про Хлою, что она сделала. Все знают про Хлою, что она плохая. Все знают про Хлою, что она целовалась с тем мальчиком. Все знают, что так делать нельзя"; я пела это и плакала, как будто это я была той самой Хлоей и мне было очень стыдно за себя. Как же я ненавидела эту дурацкую глупую песенку.
Когда я закончила её петь, я зарыдала на весь класс и не могла остановиться. Учитель английского был поражён, и он растерялся; он не хотел мне ничего плохого. Он смущённо гладил меня по спине, и всё повторял: "Но всё же хорошо, Мэгги, а ты боялась. Видишь, какая ты хорошая ученица, у тебя всё получилось, а ты боялась...". Меня тогда впервые поцеловал чужой мужчина; я очень испугалась, и ударила его учебником.
Когда завяла последняя фиалка, я пришла к нему. Я не знала, где он живёт, и что он делает в свободное время; я не думала о том, что не смогу его найти. Я пришла к "Мари", когда уже стемнело на улице; на двери висела табличка "закрыто", я постучала. Мне открыли, но не сразу; я не отходила от двери, я бы и не ушла тогда, простояла бы до открытия. Открыл мне не Дмитрий, а его отец. Он впустил меня внутрь, а сам ушёл. Он успел разглядеть меня; мне кажется, я ему понравилась, иначе бы он не оставил нас наедине. А может быть, и нет.
Дмитрий сидел за пианино, в полутьме; он не играл, он просто сидел, облокотившись. Я никогда не любила это пианино, и потом все другие тоже. Я сделала несколько шагов от входа и остановилась; Дмитрий, догадавшись, зачем я пришла, не спеша подошёл ко мне. Он молча встал напротив меня; между нами могла пролететь бабочка. Я сняла всю свою одежду перед ним; я была перед ним такая, какая я есть; я уже ничего не скрывала.
Дмитрий погладил меня по щеке, и коснувшись моих плеч, прижал меня к себе. Я заплакала; я так его любила. Дмитрий, не отпуская меня от себя, поднял с пола что-то из моей одежды, и укрыл меня. Он был так нежен, он целовал мои слёзы, мою любовь.
Немец Гюнтер Фридрихович был старым другом нашей семьи. Он чинил и продавал часы, у него была своя лавка на набережной. Отец иногда посылал меня к нему за шестерёнками.
Я любила маленький тесный магазинчик Гюнтера, его коллекцию часов и неправильные цифры на циферблатах. Он любил переставлять цифры на часах; я смеялась над ним, говорила, что это неправильно. Он не обижался. Он рассказывал такие забавные истории про эти цифры.
Гюнтер говорил, что вот есть цифра "6", она безумно любит цифру "4", но цифра "5" никак не даёт им встретиться, и каждый раз мешает им. Что цифра "6" только не делала, она и договаривалась с цифрой "3" поменяться местами, и пририсовывала цифре "5" скобочку, чтобы та была похожа на неё, но всё тщётно, в мире правильных цифр такое невозможно.
Он был немного сумасшедший, этот Гюнтер. Говорили, он мог управлять временем. А он смеялся над этим; он считал, что времени не существует, он считал что время - это ты и я, что время - это сами люди.
"Тебе нравится это?" - Дмитрий о сорванном мною шиповнике. Он забирает его из моих рук и прикалывает его к моей шляпе. Я осторожно снимаю цветок со шляпы, и прикалываю его себе на грудь, как брошь. "Это шиповник" - говорю я. "Я знаю, это волчья роза. Так я назову свой первый концерт" - Дмитрий некоторое время смотрит мне в глаза, а потом, улыбнувшись, выбрасывает мою самодельную брошь. "Тебе не нравятся цветы?" - глупо спрашиваю я. "Нет" - неопределённо отвечает он. Он уже думает о чём-то другом. Я глажу его по щеке. Он перехватывает мою руку и целует её. "Я тебя люблю" - говорю я. Это самое малое, что я могу ему сказать. Дмитрий грустно смотрит на меня; он тяжело вздыхает, крепче сжимая мою руку. "Я... Гроссенберг нашёл мою игру блестящей. Он предлагает мне контракт" - Дмитрий делает вид, что он рад. Я смотрю на него, и не совсем понимаю, что он говорит. Я хочу всегда его видеть. "Кто такой Гроссенберг?" - рассеянно спрашиваю я. Я хочу, чтобы Дмитрий меня поцеловал. "Ты не знаешь, кто такой Гроссенберг?! Рита, ты меня удивляешь. Гроссенберг - величайший пианист нашего столетия. Это очень странно, что ты о нём не слышала" - Дмитрий сердится, он обрывает цветы с кустов. "Для меня ты - величайший пианист нашего столетия. Я люблю тебя" - я немного отстраняюсь от него, у меня немного кружится голова.
Я очень хотела щенка, когда была маленькой. Я бы гуляла с ним и поила его молоком. Почему-то желание иметь щенка считается у взрослых детской прихотью, капризом. Они думают, что ребёнок поиграет с ним один день, и забросит его, как другие свои игрушки. Вместо настоящего живого щенка мне подарили игрушку. Да, она была великолепна: отточенный механизм, настоящий мех, глаза-бусинки. Отец несколько месяцев работал над ней; он хотел меня порадовать. А я непорадовалась, я устроила истерику; я не была капризным ребёнком, но тогда я сорвалась, меня даже водили к врачу. А потом я полюбила этого щенка; у него не было имени, я его никак не называла. Я часто говорила с ним о том, какой он бедный, какой он ненастоящий; я жалела его. А потом он пропал. Я заболела. Отец сделал мне ещё одного щенка, почти что такого, но я его не приняла; мне нужен был тот мой первый. Отец тогда вышел из себя, он кричал: "Ну что тебе ещё нужно, глупая девчонка. Ну чем он хуже, объясни мне". Я ему объяснила. На следующий день отец купил мне настоящего щенка.
Я прочла из газет, что он уехал. "Молодой, подающий большие надежды, пианист, Дмитрий Белов, отправился в кругосветное турне с Борисом Гроссенбергом", так кажется там было написано; у меня не сохранилась газета, я её выкинула. Наверное, я должна была радоваться его успеху, но у меня не получалось. Было обидно, что он со мной даже не попрощался, даже не оставил записку.
Я приходила к его отцу, узнавала о нём. Его отец распродавал содержимое кафе на улице: столы, стулья, даже пианино. Он не был расстроен. А я чувствовала себя так, как будто грабили мой дом. Я несмело подошла к нему, и спросила про Дмитрия; он узнал меня.
Он сказал мне, что Дмитрий ничего не говорил обо мне, и поэтому он не может дать мне какую-либо информацию о сыне. Ему не было жалко меня. Когда я уходила, он крикнул мне в спину: "Девушка, радуйтесь, он променял Вас на искусство, а не на другую женщину. Вы должны гордиться собой". Я не понимала, чем тут можно было гордиться. Лучше бы он вовсе этого не говорил.
У отца был юбилей. На мне было красное платье, отец просто обожал его. Он весь вечер говорил мне, какая я у него красивая; он был счастлив в тот день. А я выжимала улыбки из себя; я смеялась, но это был поддельный смех, местами переходящий на истерический. Отец ничего не знал. Никто ничего не знал. Всё шло как обычно в такие дни. Мало, кто замечал, что со мной творилось что-то неладное. До одного момента.
Меня попросили сыграть на пианино. Я села за него и сыграла что-то лёгкое, самое простое, что я знала. Они думали, что я кокетничаю, и попросили меня сыграть что-то посерьёзнее, так сказать, показать свой навык. А я уже устала, я не хотела ничего играть. Я спросила их равнодушно, что именно они хотят от меня услышать. Они заспорили, зашумели; каждый предлагал что-то своё. Мне нужно было тогда уже уйти, они бы и не заметили меня, но я продолжала сидеть за пианино и ждать, что они мне скажут. Один из гостей, самый незаметный, предложил мне сыграть Гроссенберга.
Я не знала ничего из Гроссенберга. Я поперебирала рассеянно клавиши, и на самой высокой ноте захлопнула крышку. Они уставились на меня недоумённо; я хлопнула крышкой ещё раз и закричала: "Гроссенберг. Ненавижу я этого Гроссенберга. Ненавижу. Ненавижу. Он дьявол, дьявол". После этого я зарыдала и убежала в свою комнату, слыша за своей спиной удивлённое: "Пётр Алексеевич, что с ней?".
